О поэзии говорить всегда трудно: говоря о ней, всегда рискуешь сорваться в пропасть, в лучшем случае нарваться на доброжелательно-снисходительную усмешку, в худшем – на процветающее в литературных кругах высоколобое чванство. Мол, не в свой заповедник не лезь. А между тем говорить о поэзии необходимо, ибо без нее в России не прожить. Меня давно гложет мысль, что существует даже подвид людей, для которых поэзия – в своем роде питательная биологическая среда, так называемый homo poeticus. Если так, то я – из их числа.

С глубокого детства мне казалось, что слова, тем более стихотворные строчки, положенные на бумагу, живут своей, особенной жизнью. Которую можно отгадать, если вглядеться, понять, если очень захочешь. И все равно всего не отгадаешь, ибо настоящая поэзия – это всегда тайна. Тайна не только для читателя, но и для самого поэта. Только в этом, последнем, случае отмечается факт рождения поэзии, фиксируется подземный взрыв энергии, заставляющий поэта отдавать всего себя слову, перетекать в него всей своей сущностью, не играючи и театрально, а вживую и доподлинно. «Быть поэтом – это значит то же, если правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души» – под этой формулой, выведенной когда-то вдохновенным Есениным, мог подписаться и поэт Анатолий Жигулин.

С поэзией Жигулина судьба свела меня осенью 1980 года. Я хорошо помню небольшой сборник красно-коричневого цвета с предисловием Льва Анненского. «На русском севере калина красная, края лесистые, края озерные, а вот у нас в степи калина – разная, и по логам растет калина черная…» В стихах угадывалась нравственная позиция – чистая, как вода горного ручья, и твердая, как колымский камень. Но песни рождались не сразу. Видимо, должно было пройти время, период обживания стихов душой. В 1983 году по телевидению шел фильм «Бег» по Михаилу Булгакову. Впечатление от фильма было таково, что в течение получаса после просмотра сложилась баллада, вошедшая впоследствии в виниловый диск «Все невольно в памяти очнется», записанный в Москве на фирме «Мелодия». «Утиные Дворики – это деревня, одиннадцать мокрых соломенных крыш. Утиные Дворики – это деревья, полынная горечь и желтый камыш…» Скупые, сжатые до предела, строки звенели, плакали надорванной струной, и мелодия представлялась кричащим рисунком, вычерченным углем по желтеющему, иссохшему картону.

В июне 1985 года я набрался смелости и напросился к поэту домой, в писательскую высотку в Безбожном переулке (именно так советские власти додумались переименовать Протопоповский переулок). Там, в одном подъезде, на разных этажах, жили главный редактор журнала «Наш современник» Владимир Викулов, всенародно любимый поэт Булат Окуджава и незаметный человек Анатолий Жигулин. После этой встречи, импровизированного концерта в прихожей, слушателями которого стали семья Жигулиных, а также родители Ирины Викторовны, жены поэта, родилась песня «Музыка»: «Дядя Вася учил меня музыке, он учил меня скрипку держать…» Как удавались поэту эти строчки? Простые, а вместе с тем и геометрически точные, сумасшедше-пронзительные и настолько исполненные жизни, что они невольно превращались, вырастали в библейское повествование. Словно поэт нечаянно подглядел, подслушал историю, каких много было в военное время, и понятными словами переложил ее на бумагу. И не просто понятными словами, а словами, пропущенными через бьющееся в судорогах сочувственное сердце. Именно эту песню я выбрал для своего выступления на первом Всесоюзном фестивале авторской песни в Саратове в 1986 году – и, как позднее понял, сделал это зря. Лихое перестроечное время требовало совсем иных песен. «Возьмемся за руки, друзья», – пел зал в хоровом восторженном помрачении, и никому не было дела до старого скрипача, вернувшегося с войны калекой. Что-то надломилось, треснуло, и покатилась великая страна под откос. А вместе с ней и русская литература.

Анатолию Жигулину оставалось жить 14 лет…

Сердце поэта остановилось тихим летним днем, шестого августа двухтысячного года. Ирина Викторовна долго и сбивчиво говорила о своем муже, что ему присудили Пушкинскую премию в 1996 году, и что вручал ее сам Борис Ельцин, и как жил Толя Жигулин в последнее время… Я слушал, не смея прервать ее, полчаса протекли как полминуты. Понял только одно – автор повести «Черные камни» и сборника запрещенных колымских стихов «Сгоревшая тетрадь» умер, как солдат на боевом посту, хотя на фронте никогда не был. Его фронт – это его стихи, поэтические строки, которые до сих пор поражают своей глубиной и цельным нравственным чувством, оставшись навсегда образцом поэзии высшей пробы.

Вот и снова мне осень нужна,

Красных листьев скупое веселье,

Словно добрая стопка вина

В час тяжелого, злого похмелья.

Вот и снова готов я шагать

По хрустящим бурьянам за город,

Чтобы долго и жадно вдыхать

Этот чистый,

целительный холод…

За девять лет со дня смерти о поэте не стали говорить больше. Лишь надвигающееся 80-летие устыдило общественность, и вот уже московский телеканал «Культура» (теперь это канал «Россия К») собирается запустить фильм о Жигулине в первые дни Нового года, а в Воронеже, где родился поэт, состоится памятный вечер (куда любезно пригласили и автора этих строк). Хотя бы так. Об иных поэтах трубят бесконечно и по радио, и по телевидению, а настоящая, живая поэзия – в тени. Остается надеяться, что придет время, когда Анатолий Жигулин, обласканный в 60-е годы самим Александром Трифоновичем Твардовским, займет достойное место в русской литературе. Время это уже на подходе.

Говорили богомазы –

красота без пестроты!

Позабыли нынче фразу

ради ложной суеты.

Ради шумного успеха,

ради славы и монет!

Лишь один поэт Жигулин

говорил той славе – нет!

Он свою дорогу торил,

не смотрел по сторонам

и с судьбой своею спорил,

все доказывая сам.

И упрямо сердцем вторя

красоте без пестроты,

там поэзию построил,

где погибли я и ты.

«Даль холодная сияет,

облака как серебро…»

Как теперь нам не хватает

этих чистых его нот!